Изучение настоящей Японии
– Я думаю, особый интерес заключался в философии эпохи Мэйдзи (1868-1912), но прежде чем мы поговорим об этом, можете вы рассказать мне, что с самого начала привлекло вас в Японии?
– Ну, в отличие от большинства людей, которые углубляются в изучение Японии и которые, как я думаю, первоначально влюбились в её культуру, мой первоначальный интерес составляла история человечества в целом. Я вырос в Пенсильвании, неподалёку от Геттисберга (здесь в 1963 г. произошло одно из самых крупных сражений Гражданской войны – Геттисбергская битва), а мой отец был профессором в университете и распорядителем и однажды он сказал: «В своё время Азия будет иметь важное значение».
– В каком году это было?
- Это было в конце 1950-х гг., т.е. это был период, когда Азия действительно была фронтом и центром событий. Это было время Тихоокеанской и Корейской войн и сенатор Джозеф Маккарти (Joseph McCarthy) спрашивал, как мы могли потерять Китай. Это было время, когда Азия стала выступать в качестве горячей точки, но мой отец подразумевал не это. Я думаю, он имел в виду, что Азия возвысится, идя по своему собственному пути.
Я принял это к сведению и когда учился в колледже, то выбрал американскую дипломатическую историю, но в то же время я начал брать уроки по Азии. Затем в аспирантуре я понял, что то, над чем я хочу работать, это американо-азиатские отношения. И поэтому я начал изучать язык.
– Когда я изучал японский в школе, мои бабушка с дедушкой поверить не могли, что я учу язык врага. А как это было у вас?
- Знаете, я был действительно частью того, что вы могли бы назвать первым академическим поколением американских специалистов. Поколение посла Эдвина Рейсхауэра (Edwin Reischauer) было поколением детей миссионеров, а затем здесь появились те, кто прибыл во время оккупации. Люди, с которыми я приехал сюда в 1961 г., все прибыли по стипендиям от Фонда Форда.
По-прежнему необычным считается, когда люди приезжают изучать Японию по академическим причинам, без семьи или каких-либо связей с оккупацией.
- Как вы считаете, ваш академический подход к изучению Японии отличается от подхода детей миссионеров и оккупантов?
- Думаю, мы были немного более бесстрастны и имели немного больше перспектив. Иногда у меня возникало чувство, что те, кто были здесь в оккупации и, возможно, миссионерское поколение тоже, испытывали своего рода потребность защитить Японию. Это не означает, что мы не симпатизируем Японии, но благодаря нашей академической точке зрения, возможно, мы были немного более беспристрастны.
- Вы приехали в Японию в 1961 г. и проучились здесь три года. Вы были прикреплены к университету?
- В тот момент Стэнфордский университет (в Пало-Альто, Калифорния) создавал здесь своего рода филиал кампуса, в местечке под названием Вакэйдзюку (Токио). Этот филиал стал также своего рода межуниверситетским центром изучения японского языка. Тогда они приставили ко мне наставника на 18 или 20 часов в неделю. В середине второго года обучения центр договорился о проведении исследования совместно с профессором из Токийского университета – им был Санносукэ Мацумото (Sannosuke Matsumoto).
Мацумото в университете был преемником Масао Маруямы (Masao Maruyama) в области политической философии. Опять же, поскольку это был столь ранний период в академических отношениях с Японией, он приглашал меня одного к себе домой каждую субботу и мы проводили целый день, главным образом читая основные работы Маруямы по политической философии.
- Вы начали свои изыскания с эпохи Мэйдзи. Чем вас привлёк этот период?
- Ну, этот период почти уникален в мировой истории в том смысле, что в это время индустриализировалась первая не-европейская страна. Япония пыталась выяснить, каковы сильные стороны Запада, которые следует перенять. Как далеко они зайдут? Просто переймут науку и технику? Или же должны будут перенять западные ценности? Нужно ли принимать западные религии? Тогда не было ответов на все эти вопросы, а сейчас Юкити Фукудзава (Yukichi Fukuzawa) и японская интеллигенция ведут борьбу с ними.
Моя диссертация сосредоточена на первом поколении интеллигенции, которое прошло через образование в полностью западном стиле. Я сконцентрировался на националистической группе молодых учёных, которые работали над тем, что мы называем борьбой за национальную идентичность, или культурную идентичность: что именно в Японии могло быть сохранено в разгар всех этих заимствований? Что в действительности представляет нашу (в смысле, японскую) национальную сущность, или «кокусуй» («kokusui») – как они называли эту сущность.
- Какие другие периоды в японской истории – включая те, что вы наблюдали в течение своей жизни – вы назвали бы самыми интересными?
- Думаю, наиболее захватывающие вещи лежали в основе стратегии Японии во времена «холодной войны». Япония казалась настолько политически отстранённой от остального мира, что пояснение этому, которое дали все остальные, звучало так – военные травмы, поражение, оккупация и атомные бомбы привели к пацифизму и решимости не принимать участия ни в каких международных событиях, стратегических или военных. Это в значительной степени относится к японскому народу, но когда я начал работать здесь в послевоенный период, то я почувствовал, что здесь действовала совсем другая стратегия.
Эти различия вынудили меня сосредоточиться на (премьер-министре 1946-47 гг. и 1948-54 гг.) Сигэру Ёсиде (Shigeru Yoshida). Был такой замечательный политолог – Юносукэ Нагаи (Yonosuke Nagai), который как-то прислал мне свою неопубликованную работу, в которой упоминалась «доктрина Ёсиды» – тогда я впервые встретил этот термин.
Я прочитал работу и начал понимать, что у Ёсиды была блестящая стратегия. Для населения в целом существовал и пацифизм, и военная травма, но для консерваторов и «школы Ёсиды» существовала реальная стратегия восстановления Японии в качестве великой державы – путём концентрации на экономике.