«Нанкинская резня» и послевоенная Япония – 1
В ответ на вопросы интересующихся начинаю размещать свою работу о «Нанкинской резне» – точнее, о спорах вокруг нее в послевоенной Японии.
Это «освеженный» вариант текста, опубликованного: «Мазохисты» против «патриотов» (дискуссии о «нанкинской резне» и послевоенное японское общество) // Япония: экономика, политика, общество на заре XXI в. М.: Восточная литература, 2003. С. 290-314.
Текст предназначен для новой книги “Япония в изменяющемся мире. История. Идеология. Имидж”, которая готова к печати… но что-то издатели пока не ломятся (японский “товарец” идет не ахти).
* * *
Все историографы, переносящие на бумагу плоды своих
исследований, возлагают на себя тяжкую этическую
ответственность, заставляющую их подбирать слова –
средство передачи фактов – с особой тщательностью.
Кобори Кэйитиро, японский историк
Взятие японскими войсками Нанкина, столицы гоминьдановского режима, 11-12 декабря 1937 г. осталось бы важным, но сугубо частным эпизодом японско-китайской войны, если бы не одно обстоятельство. Вскоре после занятия города в нескольких американских и английских газетах и журналах промелькнули сообщения о массовых убийствах японскими войсками китайских военнопленных и мирных жителей, однако сколько-нибудь заметного развития эта тема не получила. Не воспользовалась ей и китайская пропаганда – ни националистическая, ни коммунистическая. Только после Второй мировой войны, в ходе работы Международного военного трибунала для Дальнего Востока (МВТДВ) в 1946-1948 гг., вопрос о событиях в Нанкине и ответственности за них был подвергнут специальному рассмотрению. Одним из его итогов стало вынесение смертного приговора генералу Мацуи Иванэ, бывшему командующему японскими экспедиционными силами в Китае. До того еще несколько японских генералов были осуждены на проходивших в Китае «малых» процессах. Именно тогда появился термин «нанкинская резня» (Нанкин дайгякусацу; Nanking massacre), дающий недвусмысленную оценку характеру и масштабу происшедшего и получивший «права гражданства» даже в специальной литературе. С тех пор споры о том, что же действительно произошло в Нанкине в декабре 1937 г., не затихают ни в Японии, ни за ее пределами.
Со временем значение дискуссий вышло далеко за пределы обсуждения конкретного исторического факта и достоверности имеющихся о нем сведений, а сам вопрос приобрел принципиальное значение для международного престижа Японии, для национальной гордости японцев и, в известном смысле, для их национальной самоидентификации. С ним связывают рост националистических настроений и в Японии, и в Китае (1). Если версия Токийского процесса о хладнокровном уничтожении японцами более двухсот тысяч ни в чем не повинных китайцев, преимущественно военнопленных и мирных жителей, после взятия Нанкина в конце 1937 г. полностью подтвердится, совершившееся ложится несмываемым позором не только на армию, но и на всю страну. Япония уже не раз приносила официальные извинения китайскому народу за ущерб и страдания, причиненные агрессией, и признала свою полную ответственность за содеянное (например, в совместной декларации правительств КНР и Японии в ноябре 1998 г.), не вдаваясь однако в конкретные подробности. Поэтому «патриоты» из числа японских историков, публицистов и общественных деятелей не устают повторять, что поведение императорской армии во время войны в Азии было, конечно, не лишено «эксцессов», но они сопоставимы с тем, что совершали в Европе армии союзников, а не нацистской Германии. Антияпонски настроенные авторы и «мазохисты» (сознательно беру это слово, как и «патриоты», в кавычки) среди самих японцев настаивают на обратном. Иными словами, вопрос о том, что на самом деле произошло в Нанкине, имеет для Японии и японцев отнюдь не отвлеченный характер.
Именно эти соображения побудили меня специально исследовать такой, казалось бы, частный и далекий от современных проблем факт. Точнее, даже не сам факт, а историю его восприятия и интерпретации в современной Японии, потому что значение данной проблемы для японского общества сравнимо со значением дебатов о холокосте (т.е. о наличии и широкомасштабном исполнении нацистской Германией официально разработанной и одобренной Гитлером программы уничтожения евреев по этническому признаку) для Европы и США или со значением дискуссий о большевистской революции и сталинизме для перестроечной и пост-перестроечной России.
Во всех трех случаях речь идет о конкретных исторических событиях, об их реконструкции на основании имеющихся данных, а затем об их интерпретации. По логике вещей, это дело ученых-историков, обладающих необходимой профессиональной квалификацией и научной добросовестностью. Однако все эти дискуссии разворачиваются отнюдь не только в специальных академических изданиях, но в первую очередь на страницах наиболее популярных и читаемых газет и журналов, на телевидении и в Интернете. В них, помимо ученых, участвуют журналисты, писатели, политики, общественные деятели и даже простые граждане, считающие себя вправе не только оценивать события прошлого, но и судить о специфических проблемах, которые должны находиться в компетенции профессиональных историков. Следя за ходом дебатов о «нанкинской резне» в японских и американских СМИ, невольно вспоминаешь споры вокруг «исторических фантазий» Д. Волкогонова, Э. Радзинского, В. Суворова (В. Резуна), затрагивавших наиболее чувствительные моменты отечественной истории. Сходство ситуации налицо: события прошлого используются для политических и идеологических «разборок» дня сегодняшнего.
В центре внимания настоящего исследования – история не столько «нанкинской резни» как таковой (в ней, следует признать, до сих пор остается много неясного), сколько дебатов вокруг нее, всегда отличавшихся жесткой идеологизированностью, политизированностью и непримиримостью сторон, демонстрирующих явную неспособность к диалогу. Автор не предпринимал собственного исследования вопроса «как было на самом деле» и не намерен предлагать здесь свою версию происходившего. Моя задача скромнее – познакомить читателя с основными точками зрения и интерпретациями событий, появившимися в послевоенной Японии, показать их связь с общественными и политическими процессами и по мере возможности подвергнуть их критическому анализу.
Спорам о Токийском процессе столько же лет, сколько и самому процессу. Что это было – справедливый и беспристрастный «суд народов» над «отребьем человечества» или «правосудие победителей», покаравшее лидеров поверженной стороны? Автор этих строк уже не раз излагал свой взгляд на проблему, поэтому остановлюсь лишь на нескольких принципиально важных моментах.
Токийский процесс, как и Нюрнбергский, имел сугубо политический, а не юридический характер. Во-первых, обвинители и члены трибунала выступали как единая команда, организованная на государственном уровне и призванная карать, а не искать истину. Подсудимые были объявлены «военными преступниками» не только до вынесения вердикта, но еще до предъявления им официального обвинения; для придания этому должного веса была использована вся мощь союзных и подконтрольных союзникам средств массовой информации. На обоих процессах царствовала «презумпция виновности», хотя открыто об этом никто не говорил. Во-вторых, и обвинители, и члены трибунала представляли только страны, воевавшие с Японией и победившие в этой войне. Представители самой Японии и нейтральных стран в процессе не участвовали, что голландский судья Б. Ролинг позднее назвал «страшной ошибкой». В-третьих, обвинению и защите на практике не были предоставлены равные права и возможности. Обладая правом отвергать любые доказательства или свидетельства, представляемые обеими сторонами, трибунал в большинстве случаев (но не во всех!) принимал решение в пользу обвинения, давая понять, на чьей стороне находятся его симпатии. В-четвертых, обвиняемых судили на основе не-юридического принципа ex post facto (т.е. «обратной силы закона») и концепции «заговора», заимствованной из англо-саксонского права и не имевшей международного признания. В-пятых, Хартия трибунала в процедурном отношении предусматривала то, что едва ли было бы допустимо в любом обычном суде. Например, она позволяла трибуналу принимать к рассмотрению (раздел 16): 1) любой подписанный и введенный в действие документ без доказательств подлинности подписи и факта введения его в действие; 2) все письменные и устные показания, а также любые дневники, письма и другие документы, которые представляются содержащими информацию, имеющие отношение к сути дела; 3) копию любого документа или любое вторичное свидетельство о его содержании, если, по мнению трибунала, оригинал недоступен или его представление займет слишком много времени. Формально и обвинение, и защита могли предоставлять трибуналу любые свидетельства, не заботясь об установлении их подлинности, как того требует обычная судебная процедура, а право решения по каждому конкретному вопросу оставалось за трибуналом. Однако в условиях единства действий обвинителей и судей этот пункт давал колоссальное преимущество обвинению. Наконец, трибунал имел право по своему усмотрению принимать или не принимать показания обвиняемых и свидетелей, никак не подтвержденные документально; на практике он почти автоматически принимал все показания, выгодные обвинению, и отвергал свидетельства в пользу защиты. Использование признательных показаний в качестве главного доказательства вины, не требующего иного подтверждения, является, как известно, основой «доктрины Вышинского», на которой были построены советские «показательные процессы» 1936-1938 гг. и которая давно отвергнута и осуждена всеми школами права. Применительно к свидетельствам о «нанкинской резне», которые использовались во всех последующих дискуссиях о ней, последние два пункта приобретают особое значение.
Сказанное позволяет сделать четкий вывод: Токийский процесс был политическим процессом, судом победителей над побежденными. «Суды победителей над побежденными всегда неудовлетворительны и почти всегда несправедливы»,– заметил в 1951 г. известный английский теолог В.Р. Инге (2).
В конкретных исторических и политических условиях перехода от Второй мировой войны к «холодной войне» суд в Токио был неизбежен, причем именно в такой форме, в какой он состоялся. Как бы то ни было, и сам процесс, и выброшенная им в мир лавина информации о недавнем прошлом Японии вместе с ее жесткой, директивной интерпретацией оказали решающее воздействие на японскую историографию первых послевоенных лет и даже десятилетий, на тех, кто полностью принял созданный им взгляд на историю, равно как и на тех, кто попытался отнестись к нему критически или просто отверг его. «Историческая концепция Токийского процесса», давно подвергнутая сомнению и критике в академической среде, до сих пор продолжает оказывать влияние на общество и общественное мнение как в Японии, так и за ее пределами, особенно в США. В спорах о «нанкинской резне» эти процессы отразились «как солнце в малой капле вод».
Страницы: 1 2