Образ Японии в России – непрочитанный доклад
По понятным причинам, вчерашний симпозиум в Японском фонде не состоялся. Что дальше будет с образом Японии?.. А пока вот текст доклада.
Уважаемые коллеги!
Прежде всего хочу поблагодарить Японский фонд за предоставленную мне возможность выступить на столь интересно задуманном симпозиуме.
Более двадцати лет я занимаюсь проблемой взаимного восприятия наших стран и народов как в исторической перспективе, так и в современности. Это было темой моих первых научных работ, диссертации, защищенной в Московском университете, и двух книг, одну из которых я написал в соавторстве с Александром Кулановым, знатоком Японии и глубоким исследователем кросскультурных коммуникаций. Поэтому я хочу изложить свое видение проблемы образа Японии в России, отчасти касаясь и проблемы образа России в Японии, где я живу и работаю более 15 лет.
Но сначала надо определиться с терминами. В японском языке используется только одно слово «имэдзи», в русском языке два слова – «образ» и «имидж», значение которых близко, но не совсем идентично. Слово «Образ», как известно, имело первоначальное значение «икона». Сейчас мы используем его для обозначения тех представлений об окружающем мире, которые складываются в головах реципиентов относительно самостоятельно, стихийно. По-японски это можно перевести с помощью иероглифа 観 (Росиадзин-но Нихонкан, Нихондзин-но Росиакан). Термином «имидж» мы обозначаем то представление о стране, которое сознательно конструируется, будь то на официальном или на неофициальном уровне. Его можно обозначить словом イメージ.
Образ Японии в России начал формироваться практически без участия самой Японии, которая занялась сознательным имиджмейкингом только в период «открытия страны» в 1860-е годы, в частности путем участия во всемирных выставках в Лондоне и в Париже. После Мэйдзи исин японский имиджмейкинг принял активный и целенаправленный характер, однако лишь в малой степени затронул Россию, поскольку основные расчеты тогдашнего руководства страны были связаны с такими державами как Великобритания и США, отчасти Германия и Франция.
До русско-японской войны 1904-1905 годов Япония оставалась для России далекой экзотической страной, имевшей несомненную прелесть для поэтов и художников, но реально знакомой только узкому кругу специалистов из числа дипломатов, ученых или путешественников. Интерес к ее культуре и искусству начал формироваться у русского «образованного сословия» еще до войны, но имел сугубо индивидуальный характер. Первым толчком к нему стали выставки произведений японского искусства из коллекции морского офицера Сергея Китаева, которые прошли в Санкт-Петербурге и Москве в 1896 и 1897 годах. Именно они пробудили интерес к Японии у таких художников как Николай Рерих, Анна Остроумова, Игорь Грабарь.
Несколько позже, учившиеся в Европе русские художники привезли оттуда моду на «жапонизм» – увлечение не только японским изобразительным и прикладным искусством, но и предметами быта. Парадокс в том, что они вошли в моду именно в годы русско-японской войны и не воспринимались как нечто вражеское. С одной стороны, русские авторы лубочных картинок того времени карикатурно и даже унизительно изображали японцев – но почтительно относились к императору Мэйдзи, потому что он был монарх, как и российский император. С другой стороны, в больших городах, прежде всего в Петербурге и в Москве, даже у не очень богатых людей, в моду вошли японские кимоно, ширмы, веера, гравюры укиё-э, свитки какэмоно, лакированные шкатулки.
Яркий пример этого – описание будуара Софьи Петровны Лихутиной, героини романа классика русского символизма Андрея Белого «Петербург». Оно неоднократно цитировалось, поэтому не буду приводить его. Интересно другое: японские атрибуты будуара героини, которую еще один персонаж называет – правда, с негативным оттенком – «японской куклой», даны в романе именно как примета времени, как характерная черта петербургской семьи «среднего класса» в 1905 году. Возможно ли было нечто подобное в Японии в те же годы?
Разумеется, во время русско-японской войны и даже в предшествующие ей годы восприятие Японии в России не было исключительно идиллическим. Японская экспансия – я не вкладываю в это определение никакого негативного значения, так как экспансию тогда вели все крупные и многие не очень крупные державы – на Дальнем Востоке не могла не беспокоить наиболее прозорливых людей в России. Причем ими не оказались не политики, явно недооценившие потенциал Японии, а потому и необходимость поддержания с ней партнерских отношений, а мыслители и поэты вроде Владимира Соловьева и Валерия Брюсова.
Русско-японская война, начавшаяся с нападения на Порт-Артур, многим показалась реализацией мрачных пророчеств Соловьева о нашествии на Россию и Европу «новых монголов» из его «Краткой повести об антихристе». Когда она была публично прочитана автором и появилась в печати в 1899-1900 годах, над ней смеялись. 1904 год показал, что Соловьев во многом оказался прав. Это произвело сильное впечатление на его мистически настроенных последователей, среди которых главное место занимал Андрей Белый, еще не написавший «Петербург». Японцы стали казаться уже не просто соседями или военными противниками, но некоей мистической силой, а война с ними трактовалась как столкновение цивилизаций. Так сказать, Хантингтон задолго до Хантингтона.
После русско-японской войны – и в результате этой войны – в русском сознании окончательно сформировались два образа Японии. Пользуясь расхожими выражениями тех лет, их можно определить как «страна гейш» и «страна самураев», «живописная Япония» и «желтая опасность». Казалось бы, они взаимно противоречат друг другу и даже исключают друг друга. Тем не менее, они мирно и гармонично сосуществовали в русском сознании и, в немалой степени, сосуществуют там и сейчас.
Хороший пример этого дает русская литература Серебряного века – зеркало тогдашнего российского общества или, во всяком случае, его «активной фракции» (части), если воспользоваться определением Бориса Акунина, русского писателя с японским псевдонимом. В 1910-е и 1920-е годы многие русские поэты пробовали создать на русском языке оригинальные танка и хайку, пользуясь, правда, не японскими оригиналами, а переводами на европейские языки (с них же делались и первые русские переводы). Этой моде отдали дань Валерий Брюсов и Андрей Белый, Давид Бурлюк и Самуил Вермель, Андрей Глоба и Ольга Черемшанова – крупнейшие мастера и начинающие авторы. Посетившие Японию Константин Бальмонт, Алексей Масаинов, Мария Моравская пишут о ней восторженные стихи, которых у меня набралось на большую и интересную антологию. Жаль, только издателя до сих пор нет. Одновременно переиздаются и выходят новые реалистические произведения о русско-японской войне: «Красный смех» Леонида Андреева, «Штабс-капитан Рыбников» Александра Куприна, «На японской войне» Викентия Вересаева и другие. Я назвал лишь самые известные – те, что читались по всей России. И, конечно, «Петербург» Андрея Белого, где японская тема – не главная, но очень важная, поскольку она неразрывно связана с двумя главными темами романа – революцией и провокацией.
Необходимо отметить, что оба этих образа сложились если не сами собой, то без целенаправленного имиджмейкинга со стороны как России, так и Японии. В годы русско-японской войны Япония провела масштабную пиар-кампанию в англоязычном мире, стремясь представить себя передовой страной западного типа и жертвой агрессии со стороны российского самодержавия. Эта кампания имела успех, особенно в Англии и в США, которые являлись геополитическими противниками России.