Японская женщина – сильнее мышки зверя нет
Однажды в музее Эдо-Токио мне довелось наблюдать, как две японки по очереди залезали ради интереса в старинный паланкин. В таких носилках лет триста назад путешествовали достойные японские леди, и его занавески еще помнят красоту, которую они скрывали от глаз непосвященных.
[Все фотографии в этой статье кликабельны и открываются в новом окне в полный размер.]
Первая из посетительниц – дама более чем преклонного возраста и ростом не более полутора метров, в мгновенье ока погрузилась и выскользнула из паланкина. Над головой девушки, годящейся ей в правнучки, крыша старинных носилок закрылась с трудом. Банально, но поневоле подумалось о том, что за последние несколько десятилетий рамки традиционного образа японской женщины стали для нее слишком тесны – совсем как этот старинный паланкин для молодой японки.
Если я чего-то и не могу совсем понять в Японии, так это – японских женщин. Вряд ли есть на благословенных островах что-то более загадочное, чем она – японка. Читаешь книги, смотришь вокруг и неизбежно попадаешь в замкнутый круг противоречий: кто она – униженное существо из прошлых веков, ради которого, между тем, совершались убийства и самоубийства? Или несчастная домохозяйка, ждущая по ночам на электронной кухне (безропотно прижимая к груди электронную скалку) возвращающего неизвестно откуда мужа, у которого нет ни одной лишней йены, потому что всю зарплату он отдает ей? Или же милашка, невинно покачивающая рожками на свадьбе, после того как истребовала от жениха справку об остатке средств на банковских счетах? Как ни крути, получается, что и первое, и второе, и третье: все это она – японская женщина.
Сами японцы (а особенно – японки!) говорят, ее характер сильно изменился за последние сто лет. Вполне возможно. Думаю, что он менялся и раньше. Это ведь характерно не только для Японии, да? Но вот смотрите: очень давно – в самом начале XI-го века японская фрейлина написала женский роман. Написала как могла – на доступном ей японском языке (мужчины в те времена изъяснялись на изысканном китайском). Не знаю, как это произведение выглядело в свитках, но в переводе на русский язык оно по формату более всего напоминает «Войну и мир». Та аристократка вряд ли была первой и уже точно – не последней писательницей. Можете ли вы вспомнить какой-нибудь женский роман начала тысячелетия в рыцарской Европе? Японские женщины сочиняли шедевры, в которых не стеснялись высказать свой взгляд на мир – вполне современный нам взгляд, но прошло несколько столетий и они оказались поражены в правах как ссыльнокаторжные в собственной стране.
Сами традиции сочинительства были прерваны не склонными к долгим переживаниям в духе «Санта-Барбары» самураями. Появились другие классики – мужчины. Один из них, почитаемый в России Ихара Сайкаку, констатировал с явной горечью: «…женщина – пренеприятнейшее существо! Но ведь без нее не проживешь на свете».
Вообще, если верить классикам, в средние века в Японии женщина была именно «существом», одушевленным ровно настолько, насколько это было минимально возможно в буддийской традиции. Родиться устроенной иначе по сравнению с мужчиной значило претворить в жизнь плохую карму. Проще говоря, были человеком, но много грешили – теперь стали женщиной и должны искупать грехи прошлой жизни. Это тогда – в домостроевские самурайские времена пошла привычка пропускать мужчину вперед, держать над ним зонтик, кланяясь подавать бумагу и молчать, когда он заводит шашни с другой. Среди известных тогда девяти достоинств женщины было только одно, не относящееся к внешней красоте – хороший нрав. Женщина должна была молчать и терпеть, терпеть и молчать.
С древних времен главный ее порок – ревность. Об этом не уставал твердить и типичный японский мужчина Ихара Сайкаку. «Нет существа более слабого душевно, чем женщина!», – упрекал он прекрасную (по нашему мнению) половину человечества за… недостаток мужества, но и во внешних ее достоинствах не находил особенного интереса: «и на прекрасную женщину и на прекрасный вид долго смотреть надоедает… Поистине, нет на свете существа страшнее женщины!.. И если мужчина даже троих или пятерых поубивал, а после этого опять взял себе новую, – это не должно считаться преступлением».